Неточные совпадения
И
сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль
в уме ее
родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И
в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?
Чувство, однако же,
родилось в нем;
сердце его сжалось, на нее глядя. «Эта-то, эта-то чего? — думал он про себя, — я-то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька будет моя!»
Но я не могу больше жить, если не скажу вам того, что
родилось в моем
сердце, а этого никто, кроме нас двоих, не должен до времени знать.
Конечно, не очень-то приняла к
сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало
рождаться раздумье: не лучше ли вступить
в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя сделать, ведь не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно, что она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, — что ж это значит?
Через два года после свадьбы у нее
родилась девочка, которая через неделю умерла, оставив глубокий рубец
в ее еще детском
сердце.
— Да, да! Странные мысли приходят мне
в голову… Случайность это или нет, что кровь у нас красная. Видишь ли… когда
в голове твоей
рождается мысль, когда ты видишь свои сны, от которых, проснувшись, дрожишь и плачешь, когда человек весь вспыхивает от страсти, — это значит, что кровь бьет из
сердца сильнее и приливает алыми ручьями к мозгу. Ну и она у нас красная…
В ее
сердце едва только
родилось то новое, нежданное чувство, и уже как тяжело поплатилась она за него, как грубо коснулись чужие руки ее заветной тайны!
Возникало и росло чувство духовной близости со всеми,
рождалось новое
сердце земли, полное горячим стремлением все понять, все объединить
в себе.
У нее рвалось
сердце,
в груди было тесно,
в горле сухо и горячо. Глубоко внутри ее
рождались слова большой, все и всех обнимающей любви и жгли язык ее, двигая его все сильней, все свободнее.
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она влагала
в них все, чем горело ее
сердце, все, что успела пережить, и сжимала мысли
в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее
рождались в осеннем
сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и рдели
в нем.
Город знал, что по его улицам
в ненастной тьме дождливой ночи бродят люди, которым голодно и холодно, которые дрожат и мокнут; понимая, что
в сердцах этих людей должны
рождаться жестокие чувства, город насторожился и навстречу этим чувствам посылал свои угрозы.
На улицах быстро темнело. По шоссе бегали с визгом еврейские ребятишки. Где-то на завалинках у ворот, у калиток,
в садах звенел женский смех, звенел непрерывно и возбужденно, с какой-то горячей, животной, радостной дрожью, как звенит он только ранней весной. И вместе с тихой, задумчивой грустью
в душе Ромашова
рождались странные, смутные воспоминания и сожаления о никогда не бывшем счастье и о прошлых, еще более прекрасных вёснах, а
в сердце шевелилось неясное и сладкое предчувствие грядущей любви…
Мы
в этом отношении поставлены несомненно выгоднее. Мы
рождаемся с загадкой
в сердцах и потом всю жизнь лелеем ее на собственных боках. А кроме того, мы отлично знаем, что никаких поступков не будет. Но на этом наши преимущества и кончаются, ибо дальнейшие наши отношения к загадке заключаются совсем не
в разъяснении ее, а только
в известных приспособлениях. Или, говоря другими словами, мы стараемся так приспособиться, чтоб жить без шкур, но как бы с оными.
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется — и за перо: и напишет трогательную элегию.
В другой раз желчь хлынет к
сердцу и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть и презрение к людям, — смотришь — и
родится несколько энергических стихов.
В то же время он обдумывал и писал повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда и около полугода времени. Вот наконец повесть готова, пересмотрена и переписана набело. Тетка была
в восхищении.
Виргинский
в продолжение дня употребил часа два, чтоб обежать всех нашихи возвестить им, что Шатов наверно не донесет, потому что к нему воротилась жена и
родился ребенок, и, «зная
сердце человеческое», предположить нельзя, что он может быть
в эту минуту опасен. Но, к смущению своему, почти никого не застал дома, кроме Эркеля и Лямшина. Эркель выслушал это молча и ясно смотря ему
в глаза; на прямой же вопрос: «Пойдет ли он
в шесть часов или нет?» — отвечал с самою ясною улыбкой, что, «разумеется, пойдет».
Закружились у наших лозищан головы, забились
сердца, глаза так и впились вперед, чтобы как-нибудь не отстать от других, чтобы как-нибудь их не оставили
в этой старой Европе, где они
родились и прожили полжизни…
Она не на шутку обрадовалась своему гостю: кроме родственных связей, существовавших между нею и дядей Акимом — связей весьма отдаленных, но тем не менее дорогих для старухи, он напоминал ей ее детство, кровлю, под которой жила она и
родилась, семью — словом, все те предметы, которые ввек не забываются и память которых сохраняется даже
в самом зачерствелом
сердце.
Приятно было Илье слушать уверенные и любовные речи старика о боге, от ласковых слов
в сердце мальчика
рождалось бодрое, крепкое чувство надежды на что-то хорошее, что ожидает его впереди. Он повеселел и стал больше ребёнком, чем был первое время жизни
в городе.
Параша. Слышал ты, слышал? Даром я, что ль, перед тобой сердце-то из груди вынимала? Больно ведь мне это, больно! Не болтаю я пустяков! Какой ты человек? Дрянной ты, что ли? Что слово, что дело — у меня все одно. Ты меня водишь, ты меня водишь, — а мне смерть видимая. Мука нестерпимая, часу мне терпеть больше нельзя, а ты мне: «Когда бог даст; да
в Москву съездить, да долги получить»! Или ты мне не веришь, или ты дрянь такая на свет
родился, что глядеть-то на тебя не стоит, не токмо что любить.
…
В дождливые ночи осени на крыше, под окном,
рождались дробные звуки, мешая спать, будя
в сердце тревогу.
В одну из таких ночей он услышал злой крик хозяина...
— Не сам ли он создал свое могущество? какая слава, если б он избрал другое поприще, если б то, что сделал для своей личной мести, если б это терпение, геройское терпение, эту скорость мысли, эту решительность обратил
в пользу какого-нибудь народа, угнетенного чуждым завоевателем… какая слава! если б, например, он
родился в Греции, когда турки угнетали потомков Леонида… а теперь?.. имея
в виду одну цель — смерть трех человек, из коих один только виновен, теперь он со всем своим гением должен потонуть
в пучине неизвестности… ужели он
родился только для их казни!.. разобрав эти мысли, он так мал сделался
в собственных глазах, что готов был бы
в один миг уничтожить плоды многих лет; и презрение к самому себе, горькое презрение обвилось как змея вокруг его
сердца и вокруг вселенной, потому что для Вадима всё заключалось
в его
сердце!
Так поет она, подвязывая виноградные лозы, и медленно спускается вниз, ближе и ближе к каменной стене, за которой стоит царь. Она одна — никто не видит и не слышит ее; запах цветущего винограда, радостная свежесть утра и горячая кровь
в сердце опьяняют ее, и вот слова наивной песенки мгновенно
рождаются у нее на устах и уносятся ветром, забытые навсегда...
Татьяна(тихо, укоризненно). Думаешь, я не хотела бы смотреть на жизнь вот так же весело и бодро, как ты? О, я хочу… но — не могу! Я
родилась без веры
в сердце… Я научилась рассуждать…
Затем губернский лев еще глубже начал вглядываться
в свое
сердце, и нижеследующие мысли
родились в его голове: «Я просто ее люблю, как не любил ни одной еще
в мире женщины.
Скучно стало мне, и от этой скуки пристрастился я к птичьей охоте. Уйду
в лес, поставлю сеть, повешу чапки, лягу на землю, посвистываю, думаю.
В душе — тихо, ничего тебе не надобно.
Родится мысль, заденет
сердце и падёт
в неизвестное, точно камешек
в озеро, пойдут круги
в душе — волнение о боге.
В конце июня мальчик у нас
родился, и снова одурел я на время. Роды были трудные, Ольга кричит, а у меня со страху
сердце рвётся. Титов потемнел весь, дрожит, прислонился на дворе у крыльца, руки спрятал, голову опустил и бормочет...
«Но погоди
в стальное стремя
Ступать поспешною ногой;
Послушай, странник молодой,
Как знать? быть может, будет время,
И ты на милой стороне
Случайно вспомнишь обо мне;
И если чаша пированья
Кипит, блестит
в руке твоей,
То не ласкай воспоминанья,
Гони от
сердца поскорей;
Но если эта мысль
родится,
Но если образ мой приснится
Тебе
в страдальческую ночь:
Услышь, услышь мое моленье!
Не презирай то сновиденье,
Не отгоняй те мысли прочь!
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали
в их саду и
в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и
в поле, не знал еще, каким именем называют
в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала
в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства
рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз
в день,
в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее, прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как
сердце его время от времени чувствовало это живее!
Отворила я окно — горит лицо, плачут очи, жжет
сердце неугомонное; сама как
в огне: так и хочется мне вон из светлицы, дальше, на край света, где молонья и буря
родятся.
Друзья и братья! Русь святая гибнет!
Друзья и братья! Православной вере,
В которой мы
родились и крестились,
Конечная погибель предстоит.
Святители, молитвенники наши,
О помощи взывают, молят слезно.
Вы слышали их слезное прошенье!
Поможем, братья, родине святой!
Что ж! Разве
в нас
сердца окаменели?
Не все ль мы дети матери одной?
Не все ль мы братья от одной купели?
Я
родился с беспокойством
в сердце… и судьба моя — быть босяком!
А я так не могу… я
родился с беспокойством
в сердце.
А между тем разве он не видит, что и он
родился, как другие, — с ясными, открытыми очами,
в которых отражались земля и небо, и с чистым
сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное
в мире? И если теперь он желает скрыть под землею свою мрачную и позорную фигуру, то
в этом вина не его… А чья же? Этого он не знает… Но он знает одно, что
в сердце его истощилось терпение.
Маленькие Слухи погубят вас. Они
рождаются в сухой и желтой пыли и проникают вместе с нею
в мятежные
сердца. Сойдет небесная гроза и прибьет пыль, и вы погибнете вместе с пылью.
— Пригуляла, кормилец, — таить перед тобой нечего, пригуляла, страмовщица этакая! Кабы не мое материнское
сердце, изорвала бы ее
в куски… Девка пес — больше ничего, губительница своя и моя!.. То мне, кормилец, горько,
в кого она, варварка,
родилась, у кого брала эти примеры да науки!
В своей статье
В. И. Иванов писал: «То, что есть религия, воистину
родилось из «Ты», которое человек сказал
в себе тому, кого ощутил внутри себя
сердцем…» (там же.
Наконец на сорок втором его году, Гименей готовился поднести ему самый роскошнейший цветок, какой
родился в садах мира: прелестная саксонка Ейнзидель уже с кольцом обручальным отдала ему свое
сердце.
— Да, ты права… Впрочем, это не то, что я хотела тебе сказать. Я также не имею намерения извиняться, защищаться или оправдываться
в твоих глазах. Только верь мне, Рена, у меня тоже была невинная молодость, чистое
сердце, подобное твоему, честные мечты. Я не
родилась такою, какою меня сделала жизнь, и если бы
в известный момент я встретила на пути своем сердечного, благородного человека, то не была бы теперь… кокоткой…
Он не закричал, не встал, хотя ему очень жаль было этого дома,
в котором он
родился, вырос и с которым были связаны его детские воспоминания. Дом этот он любил как что-то родное, близкое его
сердцу, и вот теперь этот дом горит перед его глазами, и он, Николай Герасимович, знает, что он сгорит, так как ни во дворе, ни на селе пожарных инструментов нет, а дерево построенного восемьдесят лет тому назад дома сухо и горюче, как порох.
Когда она
родилась, упала звезда над домом; на груди было у ней родимое пятнышко, похожее на крест
в сердце.
Вы поклялись быть верной женой графа Вельского, задушить
в своем
сердце лучшее из чувств, из которого
родится все благороднейшее и прекраснейшее на земле.
— Немудрено, что пан так щедр, — ввернул тут свое замечание пузатенький господин, — он
родился под счастливыми созвездиями Венеры и Меркурия: эмблемы понятны — любовь и торг. Он нашел неистощимый клад
в сердце одной вдовы-купчихи, которой муж оставил огромное денежное состояние. Старушка от него без ума: что ни визит, то, думаю, тысяча.
Но страсти, изощряя злобу,
Враждебный пламенник стрясут;
Кинжал вонзить себе
в утробу
Народы пагубно влекут;
Отца на сына воздвигают,
Союзы брачны раздирают,'
В сердца граждан лиют боязнь;
Рождается несытна власти
Алчба, зиждущая напасти,
Что обществу устроит казнь.
«И зачем это только
родятся на свет бедные люди!» — думала, плачучи, Глаша. «Живи затем, чтобы всякий над тобой мудрил, да обижал тебя… Не хочу, не хочу я так жить… не хочу! да и не буду», — добавила она с
сердцем и начала, насупив брови, глядеть
в открытую книгу; но книга не могла заполонить ее внимания. Все ее помыслы были устремлены на одно: как, какими средствами вырваться из своего положения?